Из истории юриспруденции

[Alina]

«Господь да оградит Россию от адвокатесс»: как женщины пытались пробиться в адвокатуру

https://pravo.ru/process/view/8470/


_{ФРАНЦУЗСКАЯ ОТКРЫТКА ИЗ СЕРИИ "ЖЕНЩИНЫ БУДУЩЕГО". АДВОКАТ.}

Российские женщины полвека боролись за право заниматься адвокатской деятельностью наравне с мужчинами. Но общество предпочитало видеть в женщине хранительницу домашнего очага, а не разрушительницу многовековых устоев. И даже когда законодатели готовились принять закон «О допущении лиц женского пола в число присяжных и частных поверенных», консервативные взгляды одержали победу над феминистскими стремлениями. Охраняя нравственность, интересы правосудия и основы государственности, женщинам четко определили их задачу: рожать и воспитывать граждан Российской империи. Неизвестно, как долго продлилась бы эта борьба, если бы не революция.

Начало пути

Женщины начали отстаивать свое право на адвокатскую деятельность в 1870-х годах, хотя выступали ходатаями по чужим делам гораздо раньше. Дореформенное законодательство не предусматривало ограничений для женщин на ведение судебных дел. В отдаленных местностях России некоторые из них, по свидетельству правоведа Владимира Спасовича, имели богатую юридическую практику. Судебная реформа, утвержденная в 1864 году, не меняла этого положения, и поначалу женщины продолжали вести судебные дела, а суды не мешали им в этом. Безусловно, это были единичные случаи, и в отсутствие государственного контроля за деятельностью ходатаев они оставались почти незамеченными. Но в 1874 году был введен институт частных поверенных. Претендентов обязали сдавать экзамены и получать свидетельства на право хождения по делам. Тогда и выяснилось, что число женщин, желающих стать частными поверенными, достаточно велико. Это запустило механизм реакции.

В 1875 году министр юстиции Константин Пален запретил судам выдавать женщинам соответствующие свидетельства. В своем циркуляре он ссылался на высочайшее повеление от 14 января 1871 года, согласно которому лица женского пола были устранены от всяких постоянных занятий при правительственных и общественных учреждениях. Циркуляр подвергли резкой критике в печати. Палена обвиняли в неправильном толковании высочайшего повеления, которое на самом деле запрещало прием женщин на должности в правительственных учреждениях, «где места предназначаются по назначению от начальства и по выборам» и к поверенным это отношения не имело. Не согласился с министром юстиции и Правительствующий сенат. Там госпожа Козьмина, частный поверенный в Нижегородском окружном суде, обжаловала отказ допустить ее к экзамену на это звание при Московской судебной палате. Сенат признал, что циркуляр не соответствует высочайшему повелению, и принял решение в пользу Козьминой.

Но спустя несколько недель министр все же одержал победу. После особого доклада Палена императору вышло еще одно высочайшее повеление, разъясняющее, что требование не принимать женщин в правительственные учреждения на определенные должности распространяется и на получение звания частного поверенного. Со временем это толкование было внесено в законодательство в виде ст. 406¹⁹ Учреждения судебных установлений. При этом осталось неясным, могут ли женщины выступать защитниками по уголовным делам, а также в мировых судах, где на общих основаниях они могли вести по три дела в год. Благодаря этому умолчанию женщинам иногда удавалось работать, но прецеденты носили случайный характер, а вышестоящие инстанции нередко применяли взыскания к лицам, допустившим женщин в суд.

Попытки урегулировать эти отношения были безуспешны. Например, в 1897 году комиссия для пересмотра законоположений по судебной части рассматривала вопрос о предоставлении женщинам права быть частными поверенными, но он был закрыт из-за отсутствия у них права на получение высшего юридического образования. В 1905 году к обсуждению проблемы вернулись из-за открытия юридического факультета при высших женских курсах, но дальше разговоров дело не пошло. Время от времени женщины пытались отстаивать свое право на адвокатскую деятельность через судебные инстанции, но проигрывали.

В 1908 году встал вопрос о женщинах в присяжной адвокатуре. Три выпускницы университета Гиршман, Бубнова и Подгурская подали прошение о зачислении их помощниками присяжных поверенных. Сначала их ходатайство было удовлетворено, так как закон не содержал прямого запрета по аналогии со статьей 406¹⁹ Учреждения судебных установлений. Но Московская судебная палата отменила определение совета присяжных поверенных, отметив в своем решении, что деятельность частных и присяжных поверенных однородна, а потому законодатель не мог, по сути, запрещать одно и разрешать другое. Юридическое сообщество было недовольно расширительным толкованием закона, но доступ женщинам был закрыт и в присяжную адвокатуру.

Такое положение сохранялось до конца 1909 года, когда из-за громкого скандала проблему попытались решить законодательным путем.

Разрешить нельзя запретить


_{ЕКАТЕРИНА ФЛЕЙШИЦ}

В ноябре 1909 года в Санкт-Петербургском окружном суде произошел инцидент, который современники назвали небывалым в истории юстиции. Слушалось дело по обвинению нескольких человек в краже. Интересы одного из подсудимых представляла Екатерина Флейшиц, недавно принятая в ряды петербургской адвокатуры в качестве помощника присяжного поверенного.

Председательствующий судья поинтересовался мнением прокурора о возможности допустить Флейшиц в качестве защитника. Товарищ (помощник) прокурора Ненарокомов в своем заключении возражал, обосновывая тем, что действующее законодательство не предоставляет женщине такого права. Защитница парировала, что и не запрещает. Суд, посовещавшись, все же допустил Флейшиц к защите. Тогда Ненарокомов заявил, что судом вынесено незаконное постановление и потому он не считает возможным оставаться в зале суда. Заседание было отложено, а юридическое сообщество, обсудив пределы прокурорских полномочий, вернулось к дискуссии о женских правах.

«Закон не разрешает женщине быть защитником». — «Но и не запрещает!»

Громкий скандал заставил министра юстиции обратиться в Правительствующий сенат с запросом: вправе ли женщины выступать в суде. Сенат решил, что отсутствие в законе прямого запрета не дает достаточных оснований для положительного ответа. Принцип «Что не запрещено под страхом наказания, то разрешено», на который ссылалась Флейшиц в свою защиту, по мнению сената, применялся только в уголовном праве. В данном же случае действовала норма закона, согласно которой женщины могли выступать лишь в качестве поверенных своих мужей, отцов и братьев, и тем самым было ограничено их право выступления по другим делам. Правительствующий сенат отменил постановление Санкт-Петербургского окружного суда о допущении госпожи Флейшиц к защите и отметил, что вопрос о женщинах-адвокатах может быть разрешен только в законодательном порядке.

Вскоре в Государственную думу был внесен проект закона «О допущении женщин в число присяжных и частных поверенных», который должен был снять законодательные, правоприменительные и общественные противоречия. Но они только обострились.

«Женщина не человек»

Первое обсуждение законопроекта в Думе состоялось в мае 1912 года и сразу стало одним из самых скандальных. Отчеты о заседаниях напоминали сводки с полей сражений, только в стенах Думы шла борьба традиционного взгляда на женскую природу и прогрессивных представлений.

Консервативные депутаты заявляли, что занятие адвокатской деятельностью несовместимо с предназначением женщины «рожать и воспитывать граждан Российской империи». Оппоненты обвиняли их в идейном кругозоре XVII века и напоминали, что то же самое не так давно говорили о женщинах-врачах, но уже несколько лет они успешно лечат людей.

Противники законопроекта сомневались, что русский способен доверить решение своих дел женщине. Сторонники приводили в пример крестьян из Нижегородской губернии, которые жаловались на то, что госпожа Окунева, окончившая Санкт-Петербургский университет и помогавшая им составлять прошения и жалобы, не может представлять их интересы в суде.

Адепты позитивного права утверждали, что действующие нормы закона, ограничивающие правоспособность женщин, вступят в конфликт с нововведением. Сторонники естественно-правовой концепции предлагали устранить противоречия путем законотворческой деятельности.

Компромисс был недостижим, и обсуждение из думского зала переходило на страницы печати, где ломали копья уже публицисты. Заручившись поддержкой философов и писателей всех столетий, противоборствующие стороны пытались понять, чем грозят обществу эмансипированные женщины вообще и «адвокатши» в частности. По мнению одних, нужно было готовиться к разрушению семьи, противоестественной конкуренции женщин с мужчинами и падению нравственности. По мнению других, семья и так уже была разрушена по вине измельчавших мужчин, конкуренция должна была показать сильнейших, а юристки могли защитить нравственные основы общества лучше других. Аргументов с обеих сторон было много, но по свидетельству газет, суть спора сводилась к бесконечному жонглированию поговоркой «Курица не птица, женщина не человек».

«Чем грозят обществу эмансипированные женщины вообще и «адвокатши» в частности? Нужно готовиться к разрушению семьи, противоестественной конкуренции женщин с мужчинами и падению нравственности».

Не обошлось и без провокаций. Например, правый депутат Владимир Пуришкевич, выступая в Думе против законопроекта и цитируя Сенеку, назвал женщину «грубым животным». Либерально настроенная пресса не замедлила с ответом. В стихотворении «Влюбленный Пуришкевич» фельетонист, дав волю фантазии, разыграл сценку, в которой скандальный депутат влюбился в красавицу и назначил ей свидание в парке, но та оказалась юристкой, припомнила ему все думские высказывания в тандеме с Сенекой и ушла от несчастного влюбленного с гордо поднятой головой. Сторонники законопроекта давали понять, что женщины еще покажут себя на юридическом поприще и смогут дать отпор самым отъявленным хулиганам, даже если эти хулиганы сидят в Таврическом дворце.

Несмотря на скандалы, Госдума приняла законопроект.

«Нельзя высокое дело правосудия подчинять требованиям феминизма»

В январе 1913 года законопроект был рассмотрен Государственным советом и отклонен большинством голосов. Считалось, что такое решение — заслуга министра юстиции Щегловитова, который в своем выступлении резко критиковал нововведение.

Обобщив все аргументы противников законопроекта, Щегловитов выделил две группы претензий. Во-первых, по мнению министра юстиции, законопроект был недоработан и потому вступал в коллизии с действующим законодательством. Например, возможность женщин заниматься адвокатской деятельностью ставила новый вопрос о возможности работы судьей, так как присяжный поверенный после 10-летней практики приобретал право быть членом окружного суда. Но российское общество не готово было видеть женщин на судейских должностях и действующее законодательство этого не предусматривало. Во-вторых, министр опасался, что женщины могут войти и в состав советов присяжных поверенных.

Российское общество не готово было видеть женщин на судейских должностях, и действующее законодательство
этого не предусматривало.

Еще одну правовую коллизию Щегловитов усмотрел в самом факте участия женщины в судебном заседании, где могут рассматриваться вопросы, оскорбляющие женскую стыдливость. Закон предоставлял судьям право удалять из зала лиц женского пола при оглашении подобных обстоятельств, и было непонятно, что теперь делать с этими требованиями.


_{АДВОКАТ С. НЕЧАЕВА. В КАЧЕСТВЕ ЧАСТНОГО ПОВЕРЕННОГО ВЫИГРАЛА ДЕЛО В ГРАЖДАНСКОМ ОТДЕЛЕНИИ МИРОВОГО СЪЕЗДА. «ИСКРЫ». 1911. № 49}

Кроме того, министр настаивал, чтобы в случае принятия закона женщины получали разрешение от мужей на адвокатскую деятельность по аналогии с педагогами женского пола.

Вторая группа претензий касалась сути проекта. Щегловитов утверждал, что адвокатура непосильна для женщин, а сами адвокатессы противоречат народному правосознанию и вредят интересам правосудия. Суд должен быть «неприступен для бушующих страстей», а «высокое дело правосудия нельзя подчинять требованиям феминизма», заявлял он, видя в женщине помеху для объективного рассмотрения дел.

В подтверждение своих тезисов Щегловитов ссылался на мнение Кони, Плевако, Таганцева и других авторитетных юристов, которые якобы выступали против женской адвокатуры. Он цитировал Кодекс Юстиниана, где адвокатура относилась к чисто мужским занятиям, и современных зарубежных коллег, уже успевших столкнуться с последствиями эмансипации. «Господь да оградит Россию от адвокатесс. Слабость, проявленная в этом отношении Францией, дала самые жалкие результаты», — зачитывал Щегловитов письмо члена Парижского апелляционного суда.

По мнению министра, в законопроекте вообще не было необходимости. Были «сто лиц женского пола, преимущественно нехристианского вероисповедания», которые получили дипломы юридических факультетов и потому нуждались в трудоустройстве. И ради этих ста женщин не стоило рушить государственные основы.

«Построенный на неправильной основной мысли, отвергаемый мною законопроект предает забвению одну из главных задач ХХ столетия. Задача эта состоит в том, чтобы удерживать женщину в наиболее свойственной ей деятельности — у домашнего очага и в семье, а отнюдь не в том, чтобы отвлекать ее от этого святого дела, притом таким занятием, которое противоречит высоким и вечным требованиям правосудия, не допускающим ни жертв, ни уступок», — завершил свое выступление министр юстиции.

«Задача эта состоит в том, чтобы удерживать женщину в наиболее свойственной ей деятельности — у домашнего очага и в семье, а отнюдь не в том, чтобы отвлекать ее от этого святого дела».

Щегловитову пытались возражать. Например, Анатолий Кони говорил, что он и его коллеги выступали против женщин в адвокатуре в конце прошлого века, когда еще не был решен вопрос о высшем юридическом образовании для женщин и целью было не допустить необразованных защитников в стены суда. Газеты подшучивали над министром, испугавшимся, что сотня адвокатесс подорвет основы государственности. Политические противники припоминали Щегловитову его высказывания до министерского поста, когда он был убежден, что женщинам нужно предоставить широкий доступ к занятиям юриспруденцией.

Но все контраргументы не возымели действия, и все осталось по-прежнему.

На фронт можно, в адвокатуру нельзя

Противоречия нарастали. Правовед Михаил Гернет, преподававший в университете и на высших женских юридических курсах, отмечал, что женщины прекрасно учились и сдавали экзамены, не уступая в знаниях мужчинам, но практиковать могли не всегда. Женщины уже писали книги на юридические темы, успешно работали в судах по делам несовершеннолетних и в консультациях городского союза; некоторые были избраны председательницами особых юридических комиссий по выработке законопроектов, касающихся материнства и детства. Женщины состояли в летучих отрядах по оказанию юридической помощи населению на фронте во время Первой мировой войны. В январе 1917 года в Петрограде была открыта юридическая консультация, заведовали которой только женщины. Но доступ в адвокатуру для них по-прежнему был закрыт только по причине половой принадлежности.

Как и прежде, были случайные исключения из правил, но высшие инстанции привлекали к ответственности и советы присяжных поверенных, принявших женщин в свои ряды, и судей, допустивших женщин к участию в судебных заседаниях в качестве защитников.

Постоянно проигрывая в этой битве, женщины продолжали бороться за право заниматься адвокатской деятельностью наравне с мужчинами. А ведущие юристы обосновывали необходимость в России адвокатесс не столько их личными интересами, сколько интересами общества, нуждающегося в расширении правовой помощи. Но, несмотря на неоднократные попытки вернуться к обсуждению законопроекта, в царской России сделать это не удалось.

Первые шаги навстречу гендерному равенству в адвокатуре были сделаны Временным правительством. 1 июня 1917 года было принято постановление «О допущении женщин к ведению чужих дел в судебных установлениях». А советская власть окончательно решила этот вопрос в одном из самых первых документов — Декрете о суде, допустив в качестве обвинителей и защитников в судах «всех неопороченных граждан обоего пола».

Новый строй открыл женщинам дорогу во все профессиональные сферы. Пресса с гордостью писала о женщинах-судьях, прокурорах и адвокатах, не забывая о первопроходцах в юридической профессии. Одним из главных героев на страницах газет была Екатерина Флейшиц, которую традиционно называли первой российской женщиной-адвокатом и которая стала видным советским цивилистом. Но были и тысячи других женщин, которые выбрали нелегкую профессию и с честью исполняли свой долг. Сейчас сложно представить, что когда-то им в этом отказывали на одном основании: они были не мужчинами.

[Alina]

«Чёрная вдова из Лудёна»

Мари Бенар подозревали в том, что она отравила мужа и ещё десяток родственников. В их телах обнаружили мышьяк, однако доказать вину женщины так и не удалось.

https://diletant.media/articles/45353672/

В истории судебных процессов есть такие, которые оказали большое влияние на криминалистику в целом. Так, в 14 в. в Болонье впервые сделали вскрытие в интересах суда: его сделал врач Бартоломео да Вариньяна. Дело Мари Каппель-Лафарж 1840 г. считается первым, в котором доказательством виновности подсудимой стала токсикологическая экспертиза. Врач и химик Матьё Орфила с помощью анализа тканей умершего мужчины доказал, что тот был отравлен. В начале 1890-х аргентинский полицейский Хуан Вучетич разработал систему классификации отпечатков пальцев, которая считается одной из первых в мире. В 1892 г. с её помощью удалось изобличить Франциску Ройас в убийстве собственных детей — они мешали ей заключить новый брак.

Но бывает и так, что судебный процесс выявляет несостоятельность того или иного метода получения доказательств. Именно таким стало дело (а вернее, дела) Мари Бенар, «чёрной вдовы из Лудёна». Её подозревали в убийстве мужа и ещё 11 человек, судили трижды, но в результате она осталась на свободе — ни одна экспертиза не дала стопроцентных доказательств её вины.

Череда смертей

Мари Жозефин Филиппин Давайо родилась в 1896 г. в Лудёне, городе во французском департаменте Вьенна. В 1918 или 1919 г. она вышла замуж за своего кузена Огюста Антиньи, но тот скончался от туберкулёза в 1927-м. Тогда вдова вышла замуж во второй раз за предпринимателя Леона Бенара, который владел канатной мастерской и лавкой.

Супруги жили тихо и внимания окружающих особенно не привлекали. Странным было одно — вокруг них было слишком много смертей. Сначала в 1938-м скончалась бабушка Леона, потом семейная пара — соседи супругов. В 1940-м скончался отец Мари, за ним — вторая бабушка Леона, а потом в течение года один за другим ушли его родители и сестра. Следующими умерли престарелые кузины Бенара. Практически каждый раз Леон и Мари оказывались в выигрыше — умершие, в том числе и соседи, что-то им завещали. В октябре 1947 г. после непродолжительной болезни скончался Леон Бенар.


_{Мари Бенар.}

Все смерти выглядели вполне естественно: в документах их причинами значились грипп, инсульт, аневризма и т. д. Люси Бенар, сестра Леона, вообще покончила с собой — повесилась после кончины родителей. Но вот с Леоном всё оказалось не так гладко. Перед своей смертью он якобы сообщил жене начальника почты Луизе Пинту (та арендовала у Бенаров землю), что стал жертвой отравления.

Дать делу ход сразу не удалось — мадам Пинту начала отрицать свои же слова. Но тут случилось нечто, что дало местной полиции основания привлечь Мари к ответственности. Местные жители стали получать письма оскорбительно-скабрезного содержания. Как показала экспертиза, их автором была мадам Бенар. Обитатели Лудёна подозревали женщину в связи с молодым немецким военнопленным, который работал у неё в доме. Скорее всего, именно эти отношения так повлияли на психику Мари, что она начала писать неприличные послания соседям.

Последней каплей, которая переполнила чашу терпения местной полиции, стала смерть матери Мари в 1949 г. По официальному заключению, женщина, которая на тот момент жила вместе с дочерью, стала жертвой гриппа. Но инспектор Ноке узнал, что у неё были плохие отношения с Мари, так что решил тщательно расследовать многочисленные смерти.

Поиски доказательств

В мае 1949 г. останки Леона Бенара эксгумировали для экспертизы: следствие искало следы яда. Доктор Жорж Беру установил, что в них есть мышьяк в количестве, достаточном для смертельного отравления. Следующим эксгумировали тело матери Мари — тот же результат. Изучили останки первого мужа Мари — там тоже был мышьяк. Результат повторился со всеми умершими, даже с Люси. Следователи тут же предположили, что сестру Леона сначала отравили, а потом инсценировали повешение. Исключением стала бабушка Леона Луиза Гуэн. Кстати, Мари Бенар всегда была с ней в хороших отношениях, а скончалась Луиза в возрасте за 90. Так что вполне возможно, что она умерла от естественных причин.


_{Мари Бенар с одной из своих адвокатов.}

Картина складывалась неоднозначная. Почти у всех умерших в тканях обнаружили мышьяк. Мари Бенар после кончины родственников получала наследство. Однако никто не видел женщину, хоть раз покупающую яд, а врачи не отмечали у умерших симптомов отравления. Расследование длилось около двух лет, и Мари ни разу не сказала ничего, что можно было бы обернуть против неё. В камеру к женщине подсаживали специальную наблюдательницу, но и она не вывела Бенар на откровенность. Все улики против «отравительницы» были косвенными.

Три процесса Мари Бенар

Первый процесс против мадам Бенар начался в феврале 1952 г. Подсудимую защищал известный адвокат, кавалер ордена Почётного легиона Альбер Готра. Для начала женщину обвинили в том, что она незаконно получала пенсию за одну из умерших родственниц и подделывала подписи на документах; присудили штраф в 50 тыс. франков и приговорили к двум годам тюрьмы. Такой пролог не обещал ничего хорошего.

Основное разбирательство началось дальше. Доктор Беру представил результаты экспертизы, которые, казалось бы, полностью подтверждали версию отравления. Но Альбер Готра недаром был одним из лучших адвокатов: простое сличение документов (какие ткани были отправлены на анализ, а потом получены из лаборатории) выявило путаницу. Вплоть до того, что у одного из покойных отправили на исследование волосы, а тот на самом деле был совершенно лысым. Кроме того, Готра выяснил, что многие лабораторные сосуды использовались по несколько раз, и при этом их даже не мыли.


_{Яды, представленные во время одного из процессов.}

В конце концов, Готра и вовсе удалось выставить Беру непрофессионалом. Дело в том, что анализ на мышьяк делали с помощью так называемой реакции Марша. В результате её проведения на стенках стеклянной колбы оседает зеркальный налёт. Но такую же реакцию дают и другие яды, например, сурьма. Чтобы точно определить отравляющее вещество, надо делать дополнительное исследование. Беру сделал реакцию Марша, получил «зеркало» на стенках пробирки, но не стал выяснять, мышьяк это или что-то ещё. На суде он уверенно сказал, что может отличить мышьяк от сурьмы по внешнему виду. Готра предъявил ему шесть пробирок с «зеркалами» и попросил разделить их по видам яда. Беру разделил 3 на 3: мышьяк и сурьма. Готра торжествующе заявил, что в переданных пробирках мышьяка не было вообще.

Дело отправили на доследование и дальнейшее рассмотрение. Тела изучала новая команда экспертов, и Готра понимал, что на этот раз «процедурные» ошибки исключены. Все образцы фиксировали предельно тщательно, а содержание в тканях мышьяка установили новым методом меченых атомов. Но адвокату удалось найти лазейку и здесь.

Во-первых, он выяснил, что при определённых условиях мышьяк, который содержится в почве, может проникать в ткани и «закрепляться» там. Окружающая вода его не вымывает. А во-вторых, тщательно изучив все тонкости проведения анализа, он установил, что время реальной обработки образцов было меньше, чем положено по методике. К марту 1954 г., когда начался второй процесс, у адвоката не было доказательств невиновности Мари Бенар, но он опять смог уличить сторону обвинения в ошибках.

Суд принял решение выпустить женщину под залог и продолжить расследование.

В третий раз к исследованию привлекли эксперта, чьё мнение казалось неоспоримым, — Фредерика Жолио-Кюри. Так как наличие в тканях мышьяка устанавливалось при помощи радиоактивности, то лауреат Нобелевской премии за синтез радиоактивных элементов был непререкаемым авторитетом. Жолио-Кюри опасался скандальной славы этого дела, но всё-таки согласился сделать экспертизу. Результаты снова подтвердили: мышьяк в тканях есть и в такой концентрации, которая позволяет говорить об отравлении.

В 1961 г. состоялось третье слушание. Готра, который снова защищал Мари Бенар, казалось, лишился всех козырей. Но он пригласил в суд учёных. Из их слов выходило, что наука не может установить достоверно, откуда взялся мышьяк, который нашли в волосах жертв. Это мог быть яд, а мог быть мышьяк, растворённый в кладбищенской почве. Суд был вынужден отпустить Мари за недоказанностью. Присяжные отметили, что возможности токсикологии на тот момент оказались ограничены, а смерть «жертв Мари» могла быть следствием отравления, а могла последовать от естественных причин.

После освобождения женщина прожила ещё 19 лет и скончалась в 1980 г.

[От стола!]

Все смерти выглядели вполне естественно: в документах их причинами значились грипп, инсульт, аневризма и т. д.

В Новосибирске лет десять-двенадцать назад шли процессы, правда, гражданские - против т.н.черной вдовы. Будучи в почтенном возрасте, шесть раз кряду выходила замуж за одиноких (а после их смерти, как оказалось, было достаточное кол-во родственников)) мужиков с квартирами. Ну и, понятное дело, вступала в наследство как законная супруга. Родня каждого из них ничего не могла  поделать - очевидно, их больше интересовала естественная смерть старца, чем его реальная жизнь. Ждали смерти, не ожидая вот таких вот жизненных фортелей.

[Alina]

Карты, выстрел, два суда

Юные годы американского правосудия были небезупречны.

https://diletant.media/articles/45354235/

Мёртвый лес в Чёрных горах

2 августа 1876 года Дикий Билл Хикок вынужден был сделать то, чего не делал никогда, — сесть спиной к двери салуна, находившегося на самой оживлённой улице посёлка Дедвуд. В его оправдание (крайне сомнительное ввиду дальнейшего развития событий) можно заметить что это было единственное свободное место для участия в карточной игре, а нашему герою очень хотелось сыграть в покер. Через несколько минут в салун зашёл Джек Маккол. Стараясь не привлекать внимания, он небрежной походкой завсегдатая приблизился к игровому столу и расположился за спиной у Дикого Билла. Дав соперникам возможность сыграть ещё несколько раздач, с криком «Вот тебе!» он выстрелил Биллу в затылок. Тот беззвучно повалился на стол. Комбинация пары тузов и пары восьмёрок, его последние в жизни карты, с тех пор известна у игроков в покер как «рука мертвеца».


_{«Рука мертвеца».}

Вообще-то земли, именуемые Чёрными горами, на которых за пару лет до описываемых событий возник Дедвуд (Dead Wood — «Мёртвый лес»), принадлежали племени лакота, входившему в индейский племенной союз сиу. Это торжественно подтверждалось договором, подписанным в 1868 году в форте Ларами не кем-нибудь, а самим легендарным генералом Уильямом Текумсе Шерманом, героем Гражданской войны. В 1874-м полковник Джордж Кастер, знаменитый принуждением к капитуляции командующего армией Юга генерала Ли в 1865-м и безжалостным уничтожением селения мирных индейцев шайеннов в 1868-м, провёл так называемую топографическую экспедицию в Чёрные горы и обнаружил там золото. Немедленно начавшаяся «черногорская золотая лихорадка» привлекла в эти края множество джентльменов, готовых рискнуть жизнью и здоровьем ради россыпей золотого песка; в течение года Дедвуд стремительно миновал стадию маленького лагеря старателей и превратился в посёлок с населением (преимущественно мужским) в пять тысяч человек. Гибко реагируя на рыночные спрос и конъюнктуру, в нём немедленно возник ряд заведений разной степени фешенебельности, предоставляющих услуги питейного, игорного и сексуального характера, причём в комплексе.

Билл Хикок, икона стиля

Дикий Билл Хикок прибыл в Дедвуд вполне состоявшимся человеком сложной репутации. Готовящийся отметить своё сорокалетие, он имел за плечами немало ситуаций, в которых субъект меньшей дерзости, присутствия духа и умения обращаться с оружием уже получил бы пулю в лоб. При этом среди побеждённых им противников значилась в том числе раненая медведица, на которую ему пришлось идти с ножом, — немногие из отчаянных сорвиголов Дикого Запада имели в своём послужном списке подобную запись. Он пытался фермерствовать, занимался перевозкой грузов, играл в карты и время от времени отстаивал правопорядок в качестве выборного шерифа. Все эти занятия в тех местах означали смертельную опасность, по сравнению с которой его участие в Гражданской войне в качестве разведчика на стороне Севера не выглядело чем-то особенно рискованным.

В частности, хорошо известная каждому поклоннику жанра вестерн классическая дуэль «на улице перед салуном» в реальности имела место 21 июля 1865 года в Спрингфилде, штат Миссури, между Диким Биллом и неким Дэвисом Таттом, также любившим покер с последующей перестрелкой. Причина резкого ухудшения отношений между двумя искателями приключений на свою голову по сей день не до конца прояснена, но тогдашнее общественное мнение называло в качестве таковой: а) женщину; и б) неслыханную наглость Татта, отобравшего в условиях численного преимущества у Хикока золотые часы в счёт погашения долга и пообещавшего прогуляться с ними по центру города у всех на виду (при том что недавний владелец часов отдельно предупреждал его о крайней нежелательности подобной художественной акции). Случившаяся при их последующей встрече перестрелка ныне считается первым на Диком Западе и образцовым по исполнению мероприятием такого рода. Выстрел Дикого Билла (прямо в сердце с расстояния в 25 метров в несколько нервозной обстановке) признан легендарным.


_{Дуэль Дикого Билла и Дейва Татта.}

К моменту прибытия Дикого Билла в Дедвуд за ним числилось более дюжины убитых при разных обстоятельствах людей непростой судьбы, репутация одного из самых успешных правоохранителей для мест со сложной криминогенной обстановкой, сильно преувеличенная слава сверхудачливого игрока в покер и покорителя женских сердец и неоднозначный опыт участия в шоу Баффало Билла. Дело в том, что во время одного из выступлений Хикок расстрелял неудачно направленный ему прямо в лицо прожектор; антрепренёр решил, что это действие, хоть и не нарушающее прямо общего художественного замысла, всё-таки слишком далеко выходит за рамки сценария, и расторг контракт.

Линч или присяжные?

При всём несколько скептическом отношении жителей Дедвуда к общепринятым представлениям о правопорядке чувство справедливости и уважения к правосудию было им не совсем чуждо, а доступные развлечения несколько однообразны. В силу этого общественное мнение однозначно склонялось к тому, что изловленный после убийства Джек Маккол должен быть подвергнут немедленному линчеванию, и энтузиасты даже приступили было к приготовительным мероприятиям, состоявшим в подыскании подходящего дерева. Однако относительный покой дедвудского вечера в полном соответствии с народной поговоркой «Не было гроша, да вдруг алтын» нарушило ещё одно происшествие, несколько выдающееся из рутинного ряда: по главной улице промчался некий мексиканец, к седлу которого была приторочена голова индейца. Это не могло не отвлечь собравшихся.

Дело в том, что за несколько дней до описываемых событий в ходе боестолкновения, ставшего известным как «бой при Литтл-Бигхорне» (планировалась заурядная индейская резня, но что-то пошло не так), погиб отряд полковника Кастера. Не то чтобы Кастер не нарывался на это несколько лет кряду, но он был свой, и из уважения к памяти первооткрывателя тутошнего золота жители окрестных посёлков решили не просто убивать индейцев, но в отместку отрезать им головы, ибо по индейским поверьям не вполне комплектное захоронение отрицательно сказывалось на посмертном бытовании убиенного. За каждую индейскую голову была назначена награда в 50 долларов, Дедвуд переполняли люди, готовые мать родную продать за меньшую сумму, и почин заслуживал того, чтобы быть отмеченным. Большинством голосов (возражала только подруга Дикого Билла, легендарная Бедовая Джейн, но и она в конце концов сдалась) решено было начать праздновать немедленно, а Маккола судить на следующий день судом присяжных.


_{Дикий Билл Хикок.}

Мероприятие было обставлено со всем старательским шиком и уважением к закону, идентичным натуральному. Судьёй назначили настоящего судью из Иллинойса по фамилии Кайкенделл, накануне приехавшего в Дедвуд по своим (интересно, каким, правда?) делам. Сопровождавший его коллега был определён в адвокаты, и этим резервы имеющихся в посёлке юристов были исчерпаны, поэтому обвинителем пришлось стать старшему воинскому начальнику полковнику Мэю. От каждого из трёх окрестных старательских лагерей выделили по 33 мужчины, которых со всеми оговорками и натяжками можно было, зажмурившись, считать добропорядочными гражданами; из них жребием выбрали 14 присяжных — 12 основных и два запасных, всё как у больших. В местный театр (хорошо-хорошо, не будем придираться, они называли это театром) набилась куча народу, и процесс стартовал.

Дело было ясное, а потребность выпить — неодолимая, поэтому уложились в два часа. Обвинение патетически заявило, что людей нельзя убивать просто так, из личной неприязни. Защита перешла в контрнаступление и сообщила, что Дикий Билл некогда, выполняя где-то обязанности шерифа, почти безосновательно застрелил брата Маккола, и теперь тот отомстил. Несмотря на громко высказывавшиеся публикой сомнения в принципиальной возможности существования у такого человека, как Маккол, не только брата, но даже и отца с матерью, это утверждение было принято как гипотеза. Последнее слово обвиняемого вошло в золотой фонд местного красноречия: «Ну что, ребята, я буду краток. Дикий Билл убил моего брата, а я убил его. Дикий Билл угрожал убить меня, если я встану у него на пути. Я не жалею, что я сделал это. Я бы сделал это ещё раз».

Присяжным не потребовалось много времени, чтобы вынести вердикт: «Невиновен»

Виды Фемиды

Однако у Фемиды были на Маккола свои виды (извините за рифму). Суд происходил на индейской территории, поэтому, по понятиям высокомерных янки «с большой земли», был нелегитимен. Убийцу изловили (а он и не прятался, поскольку поймал за хвост удачу и рассказывал по барам за выпивку, как он уложил лучшего стрелка всех времён и народов) и доставили в столицу территории Дакота город Янктон (ныне окружной центр штата Южная Дакота. — Ред.). Тамошние присяжные без труда дали себя убедить искушённым янктонским юристам-крючкотворам, что слова Маккола «Вот тебе!» со всей очевидностью свидетельствуют о предумышленном характере убийства. Прокурор заливался соловьём и выстроил психологически безупречную версию, что истинной причиной случившегося было оскорблённое мужское достоинство Маккола: когда накануне происшествия он в пух и прах проигрался, Дикий Билл якобы дал ему доллар со словами «Держи, чтобы было на что завтра поесть», — чего тонкая натура нашего героя перенести не смогла. Присяжные постановили: «Виновен!» Судья Верховного суда территории Дакота Грэнвилл Беннет приговорил обвиняемого к повешению, что и было учинено спустя три месяца с соблюдением всех приличествующих процедур.


_{Место задержания Маккола.}

Разумеется, в этой истории можно усмотреть много всякого разного, в том числе и поучительного. Однако вряд ли есть смысл копать слишком глубоко: перед нами настоящий вестерн, чистый и беспримесный, где Добро и Зло таковы, ибо с самого начала назначены ими быть; где нравы простодушны, а правосудие несколько прямолинейно. Но окружающих оно устраивает, а значит, выполняет свою базовую функцию — поддерживать в окружающих веру в Справедливость.

Большего от него и не требуется

[Alina]

Юная отцеубийца

Судебный процесс, проходивший в Париже в 1934 году, был невероятно громким. Девушка, отравившая своего отца и покушавшаяся на жизнь матери, не оставила равнодушным буквально никого. Она стала символом бунтарства для левых и примером пагубного разрушения традиционных ценностей для правых.

https://diletant.media/articles/45354068/

С чего всё начиналось

Виолетта Нозьер родилась в 1915 году в семье Батиста и Жермены Жозефины Нозьер. Отец работал машинистом поезда и сделал, благодаря ответственности и аккуратности, впечатляющую профессиональную карьеру: в конце жизни ему доводилось водить даже поезд президента Франции Лебрена. Девочка была единственным ребенком в семье, и всё родительское внимание досталось ей. Жизнь семьи в послевоенной Франции потихоньку налаживалась: супруги Нозьер смогли купить в зажиточном двенадцатом округе Парижа небольшую квартирку. Подросшую Виолетту отправили учиться в хорошую школу.

А она отличалась непростым характером. Учителя говорили, что Виолетта «ленива, коварна, лицемерна и бесстыдна». Как показало дальнейшее, они дали девушке точную характеристику: по крайней мере, первые романы она начала крутить уже в 16 лет, а в качестве источника средств периодически приторговывала собой. Родители давали дочери деньги, но на «красивую жизнь» средств явно не хватало.

Кто заплатит за шик?

А заработок был нужен: Виолетта хотела войти в число парижских модниц — не столько «золотой», сколько «веселой» молодежи. Это был особый слой, сложившийся после войны, их еще называли les garçonnes, «пацанки». Одноименный роман Виктора Маргерита (в русском переводе — «Холостячка»), опубликованный в 1922 году, всколыхнул общество. Героиня романа обнаруживает, что жених ей не верен, и решает жить так, как хочется ей. Книга настолько противоречила общепринятой гендерной морали, что Маргерит был лишён Ордена почётного легиона.


_{Место преступления в доме № 9 на улице Мадагаскар в Париже.}

Но рано или поздно гром должен был грянуть: один из клиентов заразил её сифилисом. Мадемуазель Нозьер лихорадочно ищет выход и находит врача, некоего доктора Дерона. Он предоставил справку, что Виолетта... девственница. А значит, сифилис у неё наследственный. Так дочь убеждает родителей, что всем надо пройти лечение, и под видом лекарства от сифилиса с помощью того же Дерона приобретает соменал — сильное снотворное из группы барбитуратов. Она даёт его матери и отцу, которые якобы больны, и когда они теряют сознание, имитирует в доме пожар. Соседи помогли потушить огонь и вызвали врачей, успевших спасти мадам и месье Нозьер. Думая, что супруги отравились продуктами горения, медики не стали доискиваться истинных причин отравления.

Барбитураты (лат. barbiturate) — группа лекарственных средств, производных барбитуровой кислоты, оказывающих угнетающее влияние на центральную нервную систему. В зависимости от дозы их эффект может проявляться от состояния лёгкого успокоения до наркоза. Ранее барбитураты широко назначались в качестве успокаивающих и снотворных средств.

Попытка № 2

Следующую попытку отравить родителей Виолетта предприняла в 1933 году. Ей исполнилось 18 лет, и она познакомилась с двадцатилетним Жаном Дабеном, студентом-юристом. Девушка влюбилась без памяти и готова была на всё, лишь бы быть рядом с объектом своего обожания. Дабен был человеком «широких взглядов» и без зазрения совести позволял Виолетте оплачивать его счета: ведь она говорила, что её отец инженер, мать работает у известного модельера Жанны Пакен, да и сама она — востребованная манекенщица. То есть денег у неё якобы достаточно.

А на самом деле их категорически не хватало, в то время, как на банковских счетах родителей скопилась приличная сумма, более 150 тыс. франков (чуть менее полутора сотен тысяч долларов США на современные деньги). Виолетта решила не менять схему принципиально, но «доработать детали». И приобрела то же самое снотворное, но в три раза большую дозу, предложив родителям опять принять лекарство. Для отвода глаз она тоже принимает похожий порошок, но это было что-то безвредное. Батист принял всю предложенную дозу, а Жермена смогла принять только половину — снадобье было очень горьким. Виолетта дождалась, пока родители уснули, и ушла из дома на полтора дня.

Вернувшись, она открыла газовый кран и уложила мать в постель рядом с отцом, а сама побежала к соседям: дескать, её не было дома, а когда вернулась, обнаружила родителей мёртвыми, а в квартире пахло газом. Все выглядело как двойное самоубийство, и вполне возможно, полиция приняла бы эту версию, но у юной убийцы опять произошла «осечка»: мать была жива.

Полиция принялась за расследование и обнаружила улику, которой предстояло стать одним из главных доказательств вины младшей Нозьер. Бережливая Жермена записывала показания газового счетчика каждый день: сказывалась привычка экономить. Записи эти лежали на видном месте, полиция быстро их обнаружила. Оставалось просто сличить данные, чтобы выяснить, что газ открыли незадолго до того, как полиция приехала на место происшествия. С учетом того, что смерть Батиста наступила более чем за сутки до этого, сразу возникало предположение об имитации.


_{Толпа зевак на улице Мадагаскар во время следственного эксперимента. Париж, 1933 год.}

Расследование возглавил Марсель Гийом, легенда парижской полиции. Дивизионный комиссар, руководитель «Специальной бригады № 1» (кстати, один из главных прототипов легендарного Мегрэ), он более тридцати лет ловил преступников и имел внушительный список удач. Уверенный в вине «девицы Нозьер», он решил сработать понадёжнее и разыграл несложный психологический трюк — отправил одного из своих людей с Виолеттой в больницу и тот сделал вид, что собирается поговорить с её матерью. Мать на тот момент находилась без сознания, но комиссару надо было убедить девушку в том, что Жермена может что-то рассказать. Виолетта попалась на удочку и сбежала, что послужило косвенным, но весьма убедительным признанием её вины. Через неделю полиции удалось выйти на след и арестовать подозреваемую.

Скандальный процесс

Виолетта не собиралась сдаваться. Она заявила, что отец последние 6 лет сожительствовал с ней, это и подтолкнуло её к роковому шагу. На следствии она не только излагает подробности, но и называет некоторые спрятанные дома предметы (например, порнографические открытки), якобы имевшие к этому отношение. Их действительно находят, но мадам Нозьер утверждает, что это они с мужем пытались таким образом разнообразить супружескую жизнь. Слово жены против слова дочери...


_{Жермена Нозьер во время дачи свидетельских показаний в суде. Октябрь 1933 года.}

Процесс обещал быть настолько громким, что интерес к нему не смог снизить даже случившийся накануне его начала теракт в Марселе, при котором погибли король Югославии и встречавший его французский министр иностранных дел. Интересы Виолетты представляли два адвоката — знаменитый мэтр Анри Жиро, защищавший в своё время убийц Жореса и президента Думера, и молодой Рене де Везин-Ларю, которому ещё только предстояло стать одним из светил французской адвокатуры. Публика жадно ловила каждое слово допроса Дабена (он завербовался в армию и от греха подальше отправлялся в Северную Африку), не чувствовавшего себя ни в малейшей степени ответственным за происшедшее; смаковала каждый момент показаний мадам Нозьер, обратившейся к присяжным со страстным призывом: «Пощадите! Пощадите моего ребёнка!»; вникала в подробности судебно-медицинской и психиатрической экспертизы, — и бурно волновалась.

«Вы опозорили свою семью. Вы жили за счёт этой несчастной. Она виновна, и я поддерживаю обвинение против неё. Вам обвинение не предъявлено. Вы не подлежите суду, но вы подлежите общественному презрению, и я говорю вам это прямо в лицо!»

Обвинитель Годель — свидетелю Дабену

Медицинская экспертиза показала, что Виолетта была вменяема и осознавала свои действия. Везин-Ларю пытался оспорить результаты, но сделать этого не удалось. Более того, под давлением аргументов обвинителя — трудно представить себе, что, если бы Виолетта состояла с отцом в интимной связи, ему не передалась бы её венерическая болезнь! — обвиняемая в конце концов призналась, что придумала историю с инцестом. Все обстоятельства дела были против обвиняемой, и суд приговорил её к смертной казни.

Расколотая Франция

Процесс вызвал огромный интерес: общество раскололось на тех, кто считал Виолетту настоящей героиней, пошедшей против семьи и растлившего её отца, и тех, кто был резко против отравительницы, преступившей все нормы морали. Немалая часть творческой интеллигенции горячо поддерживала её, видя в происшедшем бунт личности против ханжеских устоев буржуазного общества. Среди высказавшихся в поддержку мадемуазель Нозьер были Поль Элюар, Андре Бретон, Сальвадор Дали, Ив Танги, Альберто Джакометти. Газета L'Humanité, орган французской компартии, публиковала статьи, посвящённые Виолетте и проблемам буржуазного воспитания. Как и во времена «дрейфусаров» и «антидрейфусаров» (сторонников и противников обвиненного в 1890-е в шпионаже капитана Дрейфуса) раскол прошёл по семьям и дружбам. В условиях подобного общественного накала президент Франции Альбер Лебрен счёл за благо заменить смертную казнь на пожизненное заключение.

Она стремилась страшный груз,
Проклятье скинуть,
Разрезать узел кровных уз,
Клубок змеиный.
(Поль Элюар)

Через 9 лет приговорённый к пожизненному заключению имел право ходатайствовать о помиловании. Виолетта так и поступила, срок был сокращён до 12 лет. Много сделал для её освобождения Везин-Ларю, её защитник на процессе. «Проснувшийся знаменитым» на следующий день после вынесения приговора, он не бросил свою подзащитную и при первой возможности заявлял ходатайства разного рода. Отбывая в тюрьме последние годы, Виолетта работала в бухгалтерии, где познакомилась с Пьером Гарнье. После освобождения она вышла за него замуж, у супругов родилось пятеро детей. А со своей матерью Виолетта полностью помирилась. Пьер Гарнье умер от последствий автокатастрофы в 1961 году, Виолетта пережила его на 5 лет.

За три года до смерти, благодаря стараниям всё того же Везин-Ларю, апелляционный суд вынес решение о снятии с неё судимости — впервые в истории французского правосудия это было сделано в отношении преступника, приговорённого в своё время к смертной казни.

[От стола!]

Немалая часть творческой интеллигенции горячо поддерживала её, видя в происшедшем бунт личности против ханжеских устоев буржуазного общества.

Чем-то это напоминает сегодняшний день, не?

[Alina]

Есть такое. Например, дело сестер Хачатурян. Хотя я тоже считаю, что у сестер выхода не было.

[Alina]

Адвокат Плевако: портрет с горностаем

«Найду себе Плеваку», — говорили москвичи, затеявшие в конце 19-го века тяжбу.

https://diletant.media/articles/44843986/

Расстрел за горностая

10 с небольшим лет назад в одной из иркутских газет появилась статья о Плевако, принадлежащая перу, как следует из подписи, кандидата исторических наук. Там излагается следующий драматический эпизод 130-летней (1890-й год) давности:

«Не удивительно, что страстные, картинно-образные выступления Плевако не только триумфально спасали, но и убивали. Показательным в этом отношении стало дело управляющего московской гостиницей «Черногория» некоего Фролова, привлечённого к уголовной ответственности за самоуправство.


_{Цветной бульвар: здесь была «Черногория».}

Девушка приехала в Москву из провинции и остановилась в этой гостинице, заняв отдельную комнату на третьем этаже. Было уже за полночь, когда подвыпивший Фролов решил нанести ей «визит». На требование впустить его проснувшаяся от стука девушка ответила отказом, после чего по приказу Фролова полотёры начали ломать дверь. В тот момент, когда дверь затрещала, девушка в одной сорочке при 25-градусном морозе выпрыгнула из окна. На её счастье, во дворе было много снега, и она до смерти не расшиблась, хотя и сломала руку.

При рассмотрении дела в суде обвинительная сторона «наивно» отказывалась понять, чего так испугалась девушка и почему выбросилась из окна с риском для жизни. Недоумение прокурора разрешил Плевако, защищавший интересы пострадавшей. Его речь была краткой и свелась к проведению такой параллели: «В далёкой Сибири, — сказал Плевако, — в дремучей тайге водится зверёк, которого судьба наградила белой как снег шубкой. Это горностай. Когда он спасается от врага, готового его растерзать, а на пути встречается грязная лужа, которую нет времени миновать, он предпочитает отдаться врагу, чем замарать свою белоснежную шубку. И мне понятно, почему потерпевшая выскочила в окно». Не добавив больше ни слова, Плевако сел. Впрочем, большего от него и не требовалось. Судьи приговорили Фролова к расстрелу».


_{Горностай, зимний окрас.}

Не надо быть зоологом-горностаеведом (ладно-ладно, специалистом по куньим), чтобы понимать, что-либо — непролазная грязь, либо белый горностай; разумеется, разъезженная лужа может встретиться и снежной зимой, но почему бы горностаю её не обежать? Не надо быть узким специалистом по российской истории 19-го в., чтобы понимать, что казнили в нем крайне редко, всё больше за покушение на царя либо за воинские преступления в военное время, причём расстрел полагался только по второй категории деяний. Откуда же тогда что взялось?

С расстрелом выходит проще (и, надо признать, забавнее): его просто не было. Поиск довольно быстро выводит нас на бесконечную череду однообразных повторов фрагмента (в том числе и в учебных пособиях уважаемых вузов) к вполне очевидному первоисточнику: хорошо известной специалистам по адвокатуре и поклонникам Плевако книге В. И. Смолярчука «Адвокат Фёдор Плевако» (Челябинск, Южно-Уральское книжное издательство, 1989). Там на страницах 86−87 вся эта история излагается, слово в слово как в цитированном выше отрывке (которой ссылки, само собой, не содержит), целыми абзацами — вплоть до знаков препинания, но с одним существенным отличием в финале: «И, не прибавив больше ни слова, адвокат сел. Да от него больше ничего и не требовалось. Если был наивен обвинитель, то этого нельзя было сказать о судьях. Признав Фролова виновным, они приговорили его к высшей мере наказания».

С судьбой Фролова проясняется, хотя и не вполне. Конечно же, его не расстреляли, его «приговорили к высшей мере наказания». Ясно, что в представлении советского человека это подразумевает расстрел, и кто-то из наших современников прочитал и осмыслил формулировку Василия Смолярчука однозначно, но сам-то Василий Иванович откуда её взял?

А взял он её из интереснейшей, но никому практически в 1989 году не памятной книге Е. И. Козлининой «За полвека (1862−1912). Воспоминания, очерки и характеристики», вышедшей в далёком и благополучном 1913-м в Москве, в типографии Бердоносова, Пригорина и Ко., что на Большой Дмитровке в доме № 3. «Екатерина Ивановна Козлинина — говорится о ней в аннотации на одном из почтенных букинистических сайтов — многие десятилетия проработала в московской судебной системе, начав свой трудовой путь с должности переписчицы, и была свидетелем ещё дореформенных порядков ведения следствия и суда. На её глазах прошли и сама реформа 1864−1866 гг., ознаменованная открытием Окружных судов и Судебной палаты, и работа выдающихся судебных деятелей новой формации, таких, как Д. А. Ровинский и А. Ф. Кони, и наиболее громкие уголовные и политические процессы». Вот она-то и употребила на странице 199 это выражение, простодушно полагая, что всем читателям будет ясно: речь идёт о максимально возможном при данном обвинении наказании — лишении прав состояния и длительной ссылке в «места отдаленные». Так что спрос не с неё, а с доктора юридических наук, некритически у неё списавшего (тоже практически слово в слово, и тоже без ссылки) через три четверти столетия — уж он-то должен бы, казалось бы, понимать!..


_{«За полвека».}

Интереснее с горностаем. Екатерина Ивановна в «художественных красивостях» замечена была, но выдумать за Плевако зверушку от кончика носа до кончика хвоста, конечно, никогда не осмелилась бы (тем более, меньше четверти века прошло и очевидцы были живы). Значит, был «зверок» — именно так передаёт речь Плевако тогдашняя орфография. Откуда же он взялся?

Детство Фёдора Никифоровича прошло на Южном Урале, горностаи там водятся, неужели из младых лет пришло, рассказы охотников или матушки-казашки навеяли? Нет, ларчик открывается проще. Великий русский адвокат самозабвенно любил читать и хранил в своей необъятной памяти множество всякого. В том числе, судя по всему, и такого:

«Существует легенда, что один из герцогов Бретани Ален Кривая Борода (Alain Barbetorte), преследуемый норманнами, был остановлен разлившейся рекой, илистой и грязной. В это время герцог заметил горностая, убегающего от скачущих лошадей и тоже остановленного рекой. У самой воды горностай резко развернулся, предпочитая смерть грязи. Оценив мужество зверька, Ален II крикнул своим соратникам: «Лучше смерть, чем позор!», и воодушевлённые бретонцы повернулись лицом к противнику».


_{Ален Кривая Борода.}

А уж побелил легендарного горностая Фёдор Никифорович, надо полагать, самостоятельно.

В любом случае, горностай — был. Расстрела — не было.

Старушка с чайником

Одна из самых известных баек про Плевако — о том, как он спас от сурового наказания старушку, укравшую чайник. В десятках вариантов разошлась она по просторам интернета, варьируются только степень привилегированности старушки (то ли столбовая дворянка, то ли почётная гражданка) и стоимость чайника — от 30 до 50 коп. Впрочем, первоисточник находится без труда, это очерк Викентия Викентьевича Вересаева, врача и писателя, из серии «Невыдуманные рассказы о прошлом» (Собрание сочинений в 5-и томах. Т.4. М., 1961. С.355−356):


_{Викентий Вересаев.}

«Прокуроры знали силу Плеваки. Старушка украла жестяной чайник стоимостью дешевле пятидесяти копеек. Она была потомственная почётная гражданка и, как лицо привилегированного сословия, подлежала суду присяжных. По наряду ли или так, по прихоти, защитником старушки выступил Плевако. Прокурор решил заранее парализовать влияние защитительной речи Плеваки и сам высказал всё, что можно было сказать в защиту старушки: бедная старушка, горькая нужда, кража незначительная, подсудимая вызывает не негодование, а только жалость. Но — собственность священна, всё наше гражданское благоустройство держится на собственности, если мы позволим людям потрясать её, то страна погибнет.

Поднялся Плевако:

- Много бед, много испытаний пришлось претерпеть России за её больше чем тысячелетнее существование. Печенеги терзали её, половцы, татары, поляки. Двунадесять языков обрушились на неё, взяли Москву. Всё вытерпела, всё преодолела Россия, только крепла и росла от испытаний. Но теперь, теперь... Старушка украла старый чайник ценою в тридцать копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет безвозвратно.

Оправдали.

Всё в очерке хорошо, да вот только решительно не вяжется он с законодательством, как и расстрел из предыдущего сюжета. Не было ни потомственным почётным гражданам, ни дворянам более никаких привилегий в суде, это — одно из главных достоинств Судебной реформы 1864 года. И «светил» старушке любого происхождения за мельчайшую кражонку мировой суд, а стало быть — ни прокурора, ни адвоката, ни, особенно, присяжных. Что же, выдумка?

Нет, не выдумка. Только был там не жестяной чайник, а серебряный кофейник, и не 30 копеек, а 300 рублей, как и описано это у современника Вересаева знаменитого некогда журналиста Власа Дорошевича:


_{Влас Дорошевич.}

«В здании мирового съезда как раз заседало в это время «бродячее правосудие» [Так иронически называли регулярные выездные сессии окружного суда, несколько раз в год посещавшие все города судебного округа].

Выездная сессия, с кандидатами на судебные должности вместо защитников и с пятнадцатью свободными минутами на каждое дело. Проходя по коридору, Плевако увидел какую-то старушку, бедно, чисто одетую. Которая горько плакала. Материнская любовь и материнское горе всегда особенно трогали Плевако.

- У вас сын судится?

- Нет, я сама.

- Вы? Что же такое могли вы сделать, противное законам?

История оказалась вздорной. Для всех, кроме старушки.

- Все померли... Средств никаких... Украла... Кража пустячная.

Но — дворянка. Окружной суд. Плевако обратился к её «кандидату»:

- Не передадите ли мне защиты?

- Фёдор Никифорович!..

Известие, что «в суде выступает сам Плевако», через две минуты вызвало волнение в городе. Судьи сделали перерыв, чтобы дать городским дамам время одеться и прибежать в суд. Зал переполнился. Товарищ прокурора, «набивающий руку» на выездных сессиях, заострил язык. С таким противником! Перед такой аудиторией! Судебное следствие длилось минуту.

- Признаете ли себя виновной... кофейника... меньше 300 рублей...

- Признаю, ваше превосходительство!

- В виду сознания... отказываюсь от допроса свидетелей...

- В свою очередь не вижу надобности!

Товарищ прокурора поднялся.

- ...не простая кража... Когда крадёт тёмный, неграмотный человек... Дворянка!.. по рождению принадлежащая... заветы воспитания... образования... Какой пример для простых, для тёмных людей?


_{Фёдор Плевако.}

Поднялся Плевако:

- Господа присяжные заседатели! Каюсь. Я несколько легкомысленно посмотрел на дело и взял на себя защиту моей клиентки. Думал, присяжные пожалеют. Дело пустячное! Но, выслушав речь господина товарища прокурора, я увидал, что ошибся. Он так убедил меня в тяжести преступления моей клиентки, что я не нахожу ни одного слова в её оправдание. И позволю себе только несколько развить мысль почтенного представителя обвинения. В восемьсот шестьдесят втором году, господа присяжные заседатели, Русь страдала от страшных внутренних беспорядков. Но предки наши послали за варягами. Пришли варяги, помогли, плохо ли, хорошо ли, но ввели порядок. И Русь спасена. Воскресла Русь. Потом на Русь пришли татары, разграбили, сожгли её, полонили всю. Погибала Русь. Но не погибла! Съедаемая удельными раздорами, забыла их, сплотилась воедино, встряхнулась могучая Русь и сбросила с себя ненавистное «поганое» иго. Поднялась и воскресла святая Русь. Спаслася! В одна тысяча шестьсот двенадцатом году, под надменным игом поляков, кровью сочилась и умирала израненная Русь. Всё пророчило её гибель. Москва была взята, и уж в Варшаве, как коршун ждёт добычи, ждал Мономахова венца чуждый Руси, иноплеменный царь. Но, пока поляки пировали победу в Москве, — в Нижнем Новгороде кликнул могучий русский клич Козьма Минин, простой званием, великий сердцем человек. И как слетаются орлы, слетелась Русь на его орлиный клёкот, и встала как один человек, и разбила позорные цепи, и с позором прогнала надменного врага. Воскресла святая Русь И была спасена. А через двести лет победитель всей Европы, казалось, на голову ей ступил дерзкою ногой. Москва была сожжена! Сама Москва! Из Кремля победитель диктовал условия мира! Но и тут не погибла Русь. Поднялась, и огнём, и морозом своим, оружием и граблями гнала победителя — гнала, пока не утопила его славы в Березине. Воскресла Русь! Но вот в тысяча восемьсот таком-то году престарелая дворянка такая-то, от голода забыв все законы божеские и человеческие, украла серебряный кофейник, подорвала всякое уважение к священному праву собственности, подала пагубный пример всей России. И от этого удара, мне кажется, никогда не оправиться, не подняться, не воскресить бедной Руси.

«Практиковавшийся» товарищ прокурора, говорят, в ту ночь покушался отравиться...

Плевако — страшный противник. Страшный своею находчивостью».

И всё встаёт на место. Понятно, почему прокурор и адвокат, понятно, почему присяжные. То, что старушка дворянка, — важный психологический штрих, а не изъян в законе. И грозит ей при формальном применении статей Уложения о наказании серьёзная беда, кража не пустячная, 300 рублей — полугодовое жалование младшего офицера или мелкого чиновника.

А Плевако — да, молодец. Что с горностаем, что с «погибла Русь!»

[lilac72]

Не поленился, почитал про горностая. Он хороший пловец. Если река разлилась, значит дело было никак не зимой (шкурка не белая). Поплыл бы. Легенды - они такие легенды... Да и Европа в Средние Века - это не великие равнины, местность лесистая. Ни одного дерева не было, горностаю залезть?
Вы не можете просматривать это вложение.

Кстати, а ломавшие по приказу управляющего дверь полотеры понесли наказание? Или как?

[Alina]

Харакири по всем правилам

6 марта 1929 года произошло событие, которое взбудоражило всю Москву. Японский военно-морской атташе Кисабуро Коянаги покончил с собой — у себя дома, в квартире на Новинском бульваре.

https://diletant.media/articles/43515299/?utm_medium=kartoteka



Расследованием занялись сотрудники ОГПУ, а со стороны НКИД — заведующий протокольным отделом Дмитрий Флоринский. Его рабочие записи, воспоминания дипломатов и другие материалы позволяют восстановить подробности этого прискорбного происшествия.

Незадолго до самоубийства, 26 февраля, популярнейшая в столице газета «Вечерняя Москва» напечатала заметку под броским заголовком «"Подвиги» капитана Коянаги". Для советской прессы факт необычный. Интимные подробности жизни дипломатов, особенно пикантные и «неприличные», не было принято предавать публичной огласке. Но не в этот раз.

Приведём текст заметки полностью: «В доме N44 по Новинскому бульвару, жильцы, обитающие по соседству с кв. 22, не имеют покоя от постоянных пьяных оргий и дебошей, устраиваемых в своей квартире (квартира 22) японцем Кисабуро Коянаги, капитаном 1-го ранга, состоящим морским атташе японского посольства. Эти дикие оргии, сопровождающиеся побоищами, делают соседство с таким жильцом невыносимым.

3 февраля капитан Коянаги устроил на этой квартире очередной вечер, на который пригласил советских граждан, в том числе и женщин.

«Приём» на этот раз закончился грандиозным скандалом и побоищем, учинённым Коянаги. Особенно сильно пострадавшей от гостеприимства «знатного иностранца» оказалась советская гражданка, — его же учительница русского языка, отклонившая упорное приставание храброго капитана и не пожелавшая удовлетворить его прихоть. Оскорблённый неудачей, капитан Коянаги, в пылу страсти, тут же за столом запустил в учительницу столовым ножом. Обезумевшая и окровавленная женщина бросилась бежать, а атташе Коянаги вдогонку ей начал бросать со стола посуду и т. п. В коридор за женщиной полетели даже стулья и прочая мебель, с грохотом разбиваясь о стены и пол... В передней квартиры этот «дипломатический» вечер закончился общей свалкой гостей.

Следовало бы указать подобным дипломатам, что хулиганство у нас преследуется по закону. Почему не вмешается в это дело милиция или Наркоминдел, чтобы, наконец, положить предел этим оргиям и дать возможность спокойно отдыхать трудящимся названного дома».

Коянаги действительно злоупотреблял спиртным и в состоянии опьянения нередко устраивал ссоры и драки. Однако не он единственный, в дипкорпусе имелись и другие возмутители спокойствия, и их эскапады и бесчинства обыкновенно замалчивались.

Сорокатрёхлетний капитан 1-го ранга был профессиональным разведчиком, его должность это подразумевала. Россию немного знал, побывал на нашем Дальнем Востоке в составе японского экспедиционного корпуса во время Гражданской войны. А в Москву приехал в 1927-м, спустя два года после установления дипломатических отношений. Они, к слову сказать, поначалу развивались неплохо. Токио тогда ещё не вступил на путь экспансии и агрессии. Первый японский посол в Советском Союзе Танака Токити даже уверял, «что в Японии нет предрассудков против представителей соввласти, как в других странах Европы и Америки».

Отношение к японцам отличалось благожелательностью, до враждебных настроений (в духе строки из культовой песни — «...и летели наземь самураи») было далеко. Однако военно-морской атташе с самого начала вызывал неприязнь у нкидовцев и чекистов, внимательно за ним наблюдавших. Ему явно не хватало такта, осторожности и сдержанности. Зато напористости, бесцеремонности и наглости в его поведении было хоть отбавляй.

Однажды работник НКИД Владимир Соколин поинтересовался у Коянаги, хорошо ли тот знает Японию. Военно-морской атташе ответил, «что знает, за исключением Камчатки». На вопросительный взгляд Соколина отреагировал такой репликой: «Всё равно, братские народы».

Вряд ли японский офицер плохо знал географию, скорее всего, просто выдавал желаемое за действительность. При этом имел в виду, конечно, не русских, в которых ничего «братского» не видел, а коренных жителей полуострова, камчадалов. Как и другим азиатским народам, с точки зрения японцев им следовало тянуться к Токио, который собирался устроить «зону сопроцветания Азии», захватив весь Дальний Восток и вообще Тихоокеанский регион, «освободив» коренное население от иностранных колонизаторов. В данном случае колонизаторами и врагами были русские, а туземцы, знамо дело, объявлялись родственными народами по духу и по крови.

В июле 1928 года НКИД и советское военное командование отказали Коянаги в «осмотре Кронштадта и Балтийского флота». Когда шеф протокола сообщил об этом Коянаги, японец принялся угрожать: мол, «вашему морскому агенту в Японии будут отказывать в осмотре тех морских сооружений, доступ к которым открыт морским агентам других стран». Такие неприкрытые угрозы не укладывались в рамки корректного дипломатического общения. Флоринский констатировал: «Такое развязное заявление меня не удивило, ибо во время моей недавней поездки по югу я имел возможность лично наблюдать в Севастополе исключительную наглость, с которой держит себя Коянаги, а затем на Кавказе и даже в Тегеране мне рассказывали об его неслыханной бесцеремонности, которую наши моряки объясняли, как своеобразный способ разведки».

Но этим разговор не закончился. Коянаги «бесцеремоннейшим образом» стал расспрашивать Флоринского о его прошлом, «родителях и предках». Японец, как и многие в дипкорпусе, знал особенности биографии шефа протокола (который прежде служил в царском МИД) и давал понять, что мог бы это использовать для шантажа.

У советской контрразведки, которая «пасла» Коянаги, терпение в конце концов лопнуло. Манера поведения военно-морского атташе раздражала, кроме того, свою роль могли сыграть неудачные попытки завербовать японца. Японские исследователи указывают ещё на контакты Коянаги с военными балтийских стран (якобы он даже тайно ездил в Ригу) в расчёте на то, чтобы придать их сотрудничеству антисоветскую направленность и подтолкнуть к сближению с Польшей. Это могло дополнительно вызвать раздражение в ОГПУ и НКИД.

Так или иначе, было принято решение дискредитировать военно-морского атташе с прицелом на высылку из страны. Свою роль в этой акции сыграла учительница русского языка, нанятая Коянаги, а в роли таких учительниц чаще всего выступали агентессы ОГПУ. Обо всех деталях судить сложно, однако скандальный материал в «Вечёрке» не могли напечатать без указания органов госбезопасности. Это хорошо понимали в дипкорпусе. Латвийский посланник Карлис Озолс писал в своих мемуарах: «В Москве прекрасно знали, что в советских газетах не может появиться ни единой строки об иностранных представительствах без ведома НКИД. Поэтому все дипломаты были крайне удивлены, когда однажды прочли в «Вечер- ней Москве» о скандале с японским военным атташе на квартире его машинистки, где с шумом ломалась и выбрасывалась в окно квартиры мебель».

Озолс кое-что путает: женщина была не машинисткой, а учительницей (в этом «Вечёрке» можно было верить), и дебош имел место на квартире самого Коянаги. Но резонанс был, конечно, огромный.

Французский посол Жан Эрбетт в беседе с Флоринским назвал заметку в «Вечерней Москве» недопустимой и выражал своё мнение «в самых резких выражениях». Заведующий отделом протокола, с одной стороны, спорил, говорил, что Эрбетт не прав и «пресса в других странах позволяет себе и более резкие выпады», а с другой, — намекал на то, что у газетной заметки есть более глубокие причины, о которых он не считал возможным распространяться.

А вот о самоубийстве Коянаги вымуштрованные советские газеты и словом не обмолвились. Зато сарафанное радио cработало отменно, и об этом инциденте судачила вся Москва. Самым простым было объяснить поступок Коянаги действием алкоголя, дескать, напился иностранец до чёртиков. Тем не менее многие догадывались, что военно-морского атташе толкнули на отчаянный шаг не только бытовые разборки или помрачение рассудка из-за неумеренных возлияний. Свою роль сыграла секретная операция контрразведки, в которой принимал участие и Роман Ким, сотрудник японского отдела ИНО ОГПУ, в дальнейшем известный советский разведчик и писатель, автор шпионских романов.

Ким был так называемым коноводом: он руководил агентами-женщинами, умными и хорошенькими, их подставляли японским дипломатам и разведчикам, работавшим под «крышей» посольства и в военном атташате. Чаще всего под предлогом обучения русскому языку. Такой была и учительница Коянаги.

В тот памятный вечер она напоила своего работодателя и возлюбленного, а потом с помощью горничной и некоего «доктора» (тоже работавших на ОГПУ) попыталась открыть сейф с секретными документами. Внезапно очнувшийся Коянаги помешал этому, завязалась драка, и агентам пришлось покинуть квартиру. Таким образом, заметка в «Вечерней Москве» явилась своего рода попыткой замести следы и одновременно скомпрометировать японского военного дипломата. Что в конечном счёте удалось.

Коянаги доложил о происшествии в Токио и получил распоряжение покинуть Москву. Вина за провал — полностью или частично — лежала на нём. Не надо было пить, заводить любовницу и прочие вредные знакомства. Что оставалось? Поступить как положено истинному самураю, у которого затронута честь, — совершить ритуальное харакири.

Свидетельство Озолса: «Смерть японского атташе стала реваншем, публичной расплатой чекистов за подстроенный позор. Морально японец победил ГПУ и НКИД, которые хотели дискредитировать в глазах мира и его самого, и его страну».

С утверждением о «моральной победе» можно не соглашаться. Хотя японец заслуживал сочувствия, его нравственные устои явно оставляли желать лучшего. Но в свой последний час проявил мужество и достоинство, как того требовали его представления об этике и национальные традиции.

Флоринскому сообщили о смерти военно-морского атташе в два часа ночи по телефону. Он тотчас отправился на квартиру японца вместе с управляющим делами НКИД Борисом Канторовичем и заведующим 2-м Дальневосточным отделом Бенедиктом Козловским. Прибыв на место, они застали в кабинете Коянаги весь состав посольства в полном сборе — «в чёрном и чёрных галстуках».

Харакири, записал Флоринский, было сделано по всем правилам. Военно-морской атташе вспорол себе живот коротким японским мечом. Правда, врач скорой помощи, которого привезли с собой сотрудники НКИД, указал в составленном и подписанном им свидетельстве другую причину смерти: «перерезал себе горло».

У Флоринского были сомнения относительно того, что Коянаги сумел сделать это сам, с уже вспоротым животом. И доверительно попросил врача «установить исключительно для нашего сведения, совершил ли Коянаги над собой харакири один или же ему кто-то помогал (по ритуалу самоубийца распарывает себе живот, а ближайший его друг должен перерезать ему горло)». Однако абсолютно точно определить это так и не удалось.

Но обратим внимание на следующую деталь. Коянаги находился в квартире не один, а с помощником Матсумото. И коллега Коянаги, Фунао Миякава, изложил следующую версию событий: «Помощник Матсумото работал в соседней комнате, когда услышал зовущий его спокойный голос Коянаги, он вошёл в его комнату и увидел Коянаги со вскрытым животом и перерезанным горлом; Коянаги также спокойно отдал ему ряд распоряжений и последними его словами было предложение известить посольство; он держал себя героем; Коянаги был уже мёртв, когда приехали чины посольства».

Показания Матсумото вызвали определённое недоверие. Если у Коянаги уже было перерезано горло (якобы им самим), как он мог «спокойно» отдать ряд распоряжений и передать просьбу известить посольство? Словом, нельзя исключать, что горло военному атташе перерезал Матсумото, по просьбе самого Коянаги.

Церемонию прощания устроили торжественную. Присутствовали практически все дипломаты, «кроме мексиканца, монголов и тувинцев». Их вообще не оповестили, возможно, потому, что организацией занимался дуайен дипкорпуса Эрбетт, не рассматривавший этих дипломатических представителей как достойных внимания. Были венки от дипкорпуса и от Реввоенсовета СССР. Эрбетт ехидно поинтересовался у Флоринского, будет ли венок от «Вечерней Москвы». На что шеф протокола довольно-таки жёстко ответил, что «не слышал вопроса и посол должен это понять». В то же время и Эрбетту, и другим дипломатам он доказывал, что «такому самураю, каким показал себя Коянаги, вероятно, было в высокой степени безразлично, что о нём может писать «Вечёрка», но что на него мог, конечно, подействовать факт состоявшегося его отозвания из Москвы».

Урну с прахом захоронили на Донском кладбище, а вечером, после траурной церемонии, НКИД устроил приём, и прошёл слух, что многие дипломаты на него не придут — в знак протеста. Но пришли почти все.

После истории с Коянаги японцы всех неженатых дипломатов в Москве заменили на женатых, чтобы уберечь от «медовых ловушек». 3-й секретарь посольства Масахира Шимода говорил, что «японские жёны хотят во что бы то ни стало жить в Москве с мужьями». А Эрбетт «в повышенном тоне» заявил, что «секретари французского посольства получили распоряжение не встречаться более с русскими женщинами, чтобы не попасть как бедный Коянаги в провокационную историю» и что «его секретари могут встречаться с русскими рабочими, крестьянами, советскими чиновниками, но никаких женщин».

Шеф протокола резонно возразил, мол, невозможно строить общение с представителями страны пребывания по гендерному признаку и полностью избежать контактов с прекрасной половиной советского населения по определению немыслимо. Упомянул в этой связи свою жену, полпреда Александру Коллонтай и других номенклатурных дам, которым разрешалось встречаться с иностранцами. Но сверхэмоциональный Эрбетт не желал ничего слышать и «закончил нервным выкриком, что его решение непоколебимо, ибо он не может рисковать честью французского посольства».

«Неприятность», случившаяся с военно-морским атташе, омрачила отношения Москвы и Токио, которые вскоре начали стремительно ухудшаться. Но это уже совсем другая история.

Немного истории:

Харакири, или Как ради чести лишались живота своего (18+)
https://diletant.media/articles/45352029/

https://diletant.media/blogs/62451/232/

https://diletant.media/blogs/62451/236/?hcb=1

[Alina]

«Живой труп», или Драма на Москве-реке

Чтобы получить развод, Екатерина Гимер убедила мужа инсценировать самоубийство. Вскоре «утопленник» объявился не в том месте и не в то время.

https://diletant.media/articles/45277055/

В декабре 1895 года, прямо в канун Рождества, у проруби на Москве-реке полицейские обнаружили пальто. В карманах нашли документы на имя Николая Гимера, письма, а также предсмертную записку в духе «В моей смерти прошу никого не винить». Картина, казалось бы, ясная: человек не выдержал тягот жизни и решил свести с ней счёты. Но на практике это было только начало длинного дела, в котором решающую роль сыграл ведущий юрист того времени Анатолий Кони.

Ошибки молодости: брак с Гимером

В 1881 году Екатерине Павловне Симон, дочери отставного прапорщика, было 17 лет. Отец её умер, не оставив никаких средств, и девушка осталась несчастной бесприданницей. Её старший брат Федор в то время уже был студентом, а Екатерине надо было как-то устраиваться. Самый очевидный вариант — выйти замуж. Мать Екатерины Елизавета Антоновна Симон нашла дочери неплохую партию: Николай Гимер, хотя и не был особенно знатен, служил по юридической части и был вполне устроен. Первое время супруги жили в согласии, через год у них родился сын, которого в честь отца назвали Николаем. Но постепенно хорошие отношения сошли на нет: Николай Самуилович пил.


«Живой труп». Кадр из фильма.

В итоге супруги разъехались, и Екатерине Павловне пришлось начинать всё сначала. Она отправила сына Колю к родственникам и пошла учиться на курсы акушерок. Получив образование, нашла работу в Щёлкове, на текстильной фабрике: хозяева открыли там больницу для работников. И на этой самой фабрике Екатерина познакомилась со Степаном Чистовым. Он работал конторщиком, и, хотя происходил из крестьянской семьи, был человеком образованным и имел достаточно средств: его отец владел небольшим мыловаренным заводом. Партия для Екатерины Павловны была самая удачная, тем более что Чистов действительно её любил и готов был на ней жениться. Но вот только для этого надо было сначала расторгнуть брак с Николаем Гимером.

Развод в России

Получить развод в Российской империи было совсем непросто. Оснований для того, чтобы духовное ведомство согласилось развести супругов, было мало. Брак расторгали:

• в случае доказанного прелюбодеяния;

• если один из супругов был неспособен к исполнению супружеского долга, причём неспособность эта должна была быть «приобретена» до брака;

• в случае, когда один из супругов был приговорён к лишению прав состояния, а также если он был сослан в Сибирь;

• если один из супругов исчез и отсутствует более 5 лет;

• и самый редкий случай — если оба супруга, не имеющие маленьких детей, решили принять монашество.

Процедура развода тоже была построена так, чтобы супруги с наибольшей вероятностью отказались от него. Если брак расторгался по причине прелюбодеяния, то необходимо было представить 2−3 свидетелей, честность показаний которых не вызывала бы сомнений. Затем духовные лица должны были провести увещевание супругов, а на судебном разбирательстве обоих ответчиков обязывали присутствовать лично.


Афиша спектакля «Живой труп».

Такие затруднения приводили к тому, что разводов было очень мало. Так, в 1913 году по всей стране на 98,5 млн православных был оформлен всего 3791 развод. А вот число незаконнорождённых детей, напротив, было большим: в 1889 году в Петербурге родилось 28 640 младенцев, и из них 7 907 — незаконнорождённые.

Прелюбодеяние как основание для развода

Решив получить от Николая Гимера развод, Екатерина Павловна для начала должна была отыскать своего супруга. У него всё складывалось из рук вон плохо: умерла мать, которая поддерживала сына, его уволили с работы, один запой следовал за другим. У Гимера были родственники, которые пытались его поддерживать при условии, что Николай бросит пить, но этого он сделать не мог. В итоге супруга нашла его в какой-то ночлежке и предложила сделку: Николай Гимер выступает инициатором развода, а Екатерина оплачивает все расходы.

Основанием для развода супруги выбрали прелюбодеяние, и вскоре духовная консистория получила заявление от мужа. Больше года инстанция рассматривала его, а потом Гимерам в разводе отказали на том формальном основании, что доказательства прелюбодеяния были неубедительными. Московский митрополит написал на деле резолюцию: свидетелей, указанных в заявлении, допросить. То есть отказ не был окончательным, но об этом Екатерина Гимер не знала.

Самоубийство: договор супругов Гимер

Решив, что законным образом развода добиться не получится, Екатерина предлагает супругу инсценировать самоубийство. Все расходы она опять брала на себя. Сценарий был продуман тщательно, а подвели супругов, неожиданно хорошая работа полиции и... очередной запой мужа.

Итак, вернёмся к началу нашей истории. В конце декабря 1895 года полиция находит около полыньи на Москве-реке пальто, в карманах которого лежали документы и письма на имя Николая Гимера, а также предсмертная записка.

На следующий день в полицию пришла Екатерина Гимер и заявила о пропаже супруга. Ей рассказали о пальто и записке, Екатерина Павловна разрыдалась и показала письмо, якобы полученное от мужа. В нем Николай писал, что жизнь его не сложилась, помощи ниоткуда нет, поэтому он решил утопиться.


«Живой труп». Источник: кадр из фильма

Всё шло по плану. Но спустя два дня после обнаружения пальто из реки выловили утопленника. Тело показали Екатерине с вопросом, не это ли её муж. Она теряет сознание, а когда приходит в себя, то говорит, что да, именно это Николай.

Конечно, в этой ситуации были явные нестыковки: во-первых, пальто нашли 24 декабря, а тело — 27 декабря, и когда утопленника увидели, то он был ещё жив. А во-вторых, обнаружили несчастного на 6 вёрст выше по течению, чем пальто. Но в рождественские дни работы у полиции было много, а тут ещё и Екатерина Гимер опознала «мужа», так что ей выдали тело и закрыли глаза на остальное.

В результате непонятно кто был похоронен, Екатерина Павловна получила свидетельство о том, что она вдова, а через четыре недели вышла замуж за Степана Чистова. Казалось бы, классический happy end, но «утопленник» Гимер, который по договорённости уехал в Петербург, объявился не в том месте и не в то время.

Путешествие из Петербурга в Москву... на суд

Николай Гимер поселился в Охте, где у него были родственники, и ему нужно было отметиться в полицейской части. А для этого необходим паспорт, которого у Гимера не оказалось: только свидетельство о рождении. Паспорт, как мы помним, был в кармане найденного полицией пальто. Николай подал заявление петербургскому полицмейстеру с просьбой восстановить документ, и его вызвали к охтинскому приставу.

В тот же день он получил от бывшей жены письмо о том, что она перестаёт высылать ему деньги (Екатерина отправляла Гимеру 5 рублей в месяц). Расстроенный этим обстоятельством, он напивается, является к охтинскому приставу уже навеселе и тут же выкладывает ему всю историю.

Полиция получает буквально «живой труп»: ранее же Николай Гимер был признан умершим. В довершении всего у Екатерины (теперь уже Чистовой) находят первую редакцию якобы прощального письма её супруга, то есть сговор очевиден. Естественно, брак с Чистовым был признан недействительным. За подобное преступление предусматривалось очень суровое наказание: лишение всех прав состояния (то есть собственности, детей, принадлежности к сословию и т. д.) и ссылка в Сибирь на поселение.

По мнению юристов, если бы это дело рассматривал суд присяжных, то он бы оправдал супругов. Но в результате судебной реформы такие дела рассматривал коронный суд, который состоял из сословных представителей. Екатерина Гимер была лишена всех прав и преимуществ, и сослана в Енисейскую губернию. Через 12 лет она могла вернуться в Европейскую Россию, но не в столицы, а восстановление её в правах не предусматривалось.

К такому же наказанию был приговорён и Николай Гимер: ведь их брак формально был восстановлен. Оба супруга подали кассационные жалобы, которые рассматривали в Уголовно-кассационном департаменте Сената.

Особое мнение: Анатолий Кони в поисках справедливости

Сенат подтвердил приговор, но пять сенаторов написали особое мнение. В том числе и известнейший российский юрист Анатолий Фёдорович Кони. В нем было указано, что принятое решение полностью соответствует букве закона, но по-человечески такое жёсткое наказание не должно применяться по отношению к несчастной женщине. Желая добиться для Екатерины Гимер справедливого решения, Кони начинает обращаться в разные инстанции, и в том числе пишет министру юстиции Николаю Муравьеву, к которому относился крайне негативно.


Лев Толстой и Анатолий Кони.

Тем не менее Муравьёв соглашается помочь Кони в этом деле, и в результате они добились смягчения приговора, подписанного лично Николаем II. И Екатерине, и Николаю Гимер отменяют лишение прав состояния и заменяют ссылку годом тюрьмы. В результате Екатерина отбыла в заключении всего три месяца (ей зачли предварительный срок) и работала при этом в медсанчасти. Её второй супруг Степан Чистов дождался жену из тюрьмы, но второй раз развод они решили не получать и дальше жили гражданским браком.

Сюжет для Льва Толстого

Как же этот сюжет дошёл до Льва Толстого? Он оказался связан сразу с несколькими представителями семей Гимер и Симон. Во-первых, Федор, старший брат Екатерины, в какой-то момент появляется в Ясной Поляне, знакомится с сыном Толстых и через него — с Львом Николаевичем и Софьей Андреевной. Спустя некоторое время выясняется (и Федор сам признался в этом), что он был направлен к Толстым в качестве негласного надзирателя.

Через сына с Толстым знакомится и Елизавета Антоновна Симон, мать семейства. Знаком был Лев Николаевич и с самой Екатериной Павловной, которая периодически работала переписчицей его сочинений. Именно так сюжет из жизни Екатерины стал известен писателю.


Николай Гимер-младший.

В итоге Лев Николаевич познакомился даже с Николаем Гимером-младшим. Именно он пришёл к Толстому, когда тот уже написал первоначальный вариант пьесы, и попросил её не публиковать: слишком много пришлось юноше стерпеть от своего гимназического окружения в связи со всем этим делом. Толстой такое обещание дал: до тех пор, пока он был жив, пьесу в театр не отдавал и не публиковал. Впервые на сцене «Живой труп» был показан в 1911 году.

[Alina]

Оскорблённое величие

Авл Кремуций Корд умер со словами: «Скажите Тиберию, что история отомстит за историка».

https://diletant.media/articles/45357905/

Закон, бывает, спит. Иной раз он может дремать десятилетиями, но затем в какой-то момент просыпается, подчас более грозным, чем прежде. Сохраняя старые формулировки, он наполняется новым содержанием, и тогда горе тому, кто не успел понять, что произошло. Именно так было две тысячи лет назад в Древнем Риме с Lex laesae majestatis — «Законом об оскорблении величия».

От народа — к императору

Первоначально это был «Закон об оскорблении римского народа». В «Жизни двенадцати цезарей» историк Светоний сообщает, что в середине 3-го века до н. э. сварливая женщина из рода Клавдиев, сестра флотоводца Клавдия Пульхра, печально известного страшным поражением от карфагенян в сражении при Дрепане, пробираясь через густую толпу, «громко пожелала, чтобы её брат Пульхр воскрес и снова погубил флот, и этим поубавил бы в Риме народу». За это её судили и подвергли наказанию.

Впрочем, это предание, а явственные следы самого закона мы обнаруживаем полтора столетия спустя, в 103 году до н. э. Это было время большой гражданской смуты периода поздней Республики, эпоха братьев Гракхов и их последователей, о которой историк Аппиан писал: «Всё время, за исключением коротких промежутков, царила беззастенчивая наглость, постыдное пренебрежение к законам и праву. Зло достигло больших размеров, совершались открытые восстания против государства, значительные насильственные вооружённые действия против отечества со стороны тех, кто был изгнан или осуждён по суду, или тех, кто оспаривал друг у друга какую-либо должность, гражданскую или военную... Лишь только одни из них овладевали городом, другие начинали борьбу — на словах против сторонников противной партии, на деле же против отечества».


_{Братья Гракхи.}

Содержание закона мы представляем себе довольно расплывчато. Видимо, понятие «оскорбление величия» трактовалось максимально широко — как покушение на верховенство власти римского народа, то есть в современных терминах — как государственная измена. По утверждению Цицерона, во время процесса народного трибуна Гая Норбана, попавшего под суд за подстрекательство к восстанию, обвинитель Сульпиций утверждал, что «величие — это достоинство власти и имени римского народа, которое умалил тот, кто силой побудил толпу к мятежу». По некоторым данным, сюда же относили поддержку врагов Рима, дезертирство и даже самовольный отпуск пленных на волю. Санкцией за таковые преступления было «лишение воды и огня» — изгнание за пределы Республики с лишением гражданских прав и конфискацией имущества. В случае же несанкционированного возвращения осуждённый ставился «вне закона» и любой добрый гражданин имел право безнаказанно его убить.

По мере всё более отчётливого скатывания Рима к диктатуре «Закон об оскорблении величия римского народа» приобретал новое содержание. Свою руку к этому приложили и Луций Корнелий Сулла, и Гай Юлий Цезарь, использовавшие его для расправы со своими политическими противниками (Сулла жёстче, Цезарь — мягче). Однако поистине революционные преобразования имели место при преемнике Октавиана Августа, Тиберии, втором императоре из династии Юлиев-Клавдиев.

Именно при Тиберии «под величием римского народа» стало пониматься в первую очередь сакральное отношение к фигуре императора как воплощению этого величия. Любое действие, которое могло трактоваться как проявление непочтительности, подвергалось судебному преследованию. Уже упоминавшийся Светоний свидетельствует: «Кто-то снял голову со статуи императора, чтобы поставить другую; дело пошло в сенат и, так как возникли сомнения, расследовалось под пыткой. После того как ответчик был осуждён, подобные обвинения понемногу дошли до того, что смертным преступлением стало считаться, если кто-нибудь перед статуей императора бил раба или переодевался, если приносил монету или кольцо с его изображением в отхожее место или публичный дом, если без похвалы отзывался о каком-нибудь его слове или деле... Всякое преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов... В один день двадцать человек были сброшены в Тибр, среди них и женщины, и дети».

Разумеется, как и при любом террористическом режиме, особое внимание уделялось не случайным преступникам, имевшим неосторожность притащить изображение принцепса в неподобающее место, а «инженерам человеческих душ» — историкам и публицистам, демонстрирующим, по меткому замечанию братьев Стругацких, «невосторженный образ мысли». В этом ряду выделяется дело историка Авла Кремуция Корда.

Кому ты опасен, историк?

Автор не дошедшего до нас труда по истории периода гражданских войн и последовавшего за ними правления Октавиана имел неосторожность положительно оценить убийство Цезаря. Он одобрительно отзывался о Марке Юнии Бруте, а Гая Кассия Лонгина вообще назвал Romanorum ultimus — «последним римлянином». Эта вопиющая попытка «переписывания нашей трудной, но славной истории» вызвала хорошо организованное возмущение патриотически настроенных личностей, и два добропорядочных гражданина — Сатрий Секунд и Пинарий Натта — в 25 году н. э. подали на Кремуция Корда в суд. По случайному совпадению оба они были клиентами Луция Эллия Сеяна, могущественного фаворита-временщика при Тиберии, командира его преторианской гвардии. По некоторым данным, помимо «общегосударственных соображений» у Сеяна были причины испытывать к историку личную неприязнь: тот якобы публично возмутился установкой статуи любимца императора в театре Помпея.


_{Убийство Цезаря.}

Важно понимать, что с момента гибели Цезаря прошло семьдесят лет. Личные достоинства и благородные республиканские мотивы его убийц для римлян отошли в область полузабытых преданий, а на первое место выдвинулся принцип неприкосновенности и сакральности всякой власти. С этой точки зрения академическое мнение историка выглядело грубым возмущением общественного спокойствия. В этом ключе сенат, которому передали иск, и взялся рассматривать дело.

Обстановка, как и положено при диктатуре, была тревожной. В 23 году обострился болезненный для режима любой личной власти династический вопрос: сын и наследник Тиберия Друз Младший (полное имя Тиберий Друз Клавдий Юлий Цезарь Нерон) скончался от неизвестной болезни; после падения и казни Сеяна в 31 году станет известно, что Друз был отравлен женой по наущению всесильного временщика, с которым открыто враждовал. Тиберий страшно переживал гибель сына, но это не помешало его убийце усилить свои позиции и стать ещё ближе к императору.

В сложившейся ситуации любое высказывание, бросающее тень на кого-либо из предшественников Тиберия, воспринималось как «оскорбление величия». Например, в книге Кремуция Корда содержался рассказ о том, что сенаторов допускали к Октавиану только поодиночке и только после тщательного обыска. Маниакально подозрительный, боящийся собственной тени правитель резко контрастировал с «официально утверждённым» образом бесстрашного и мудрого руководителя. Особенно неосмотрительно было подвергать сомнению безукоризненность Октавиана и выставлять его в ироническом свете в связи с тем, что Тиберий видел в непререкаемом авторитете своего предшественника прочнейшее из оснований собственной власти...

«...И жалкий лепет оправданья»

В подобных обстоятельствах злонамеренность Кремуция Корда выглядела несомненной. Напрасно он тревожил тени своих великих предшественников, оправдываясь примерами Тита Ливия, Азиния Павлиона и Мессалы Корвина, писавших об убийцах Цезаря в превосходных степенях, — время изменилось. Напрасно ссылался он на обязанность историка фиксировать происходящее и свою политическую беспристрастность — кого она волнует, если «уважаемые люди» встревожены. Совершенно беспомощным, с точки зрения сената, выглядел передаваемый Тацитом тезис Корда о том, что нельзя судить его за слова («Отцы сенаторы, мне ставят в вину только мои слова, до того очевидна моя невиновность в делах»), — в иные эпохи (а на дворе как раз такая!) слова гораздо опаснее многих действий. Наконец, ссылка на то, что историк уже читал своё произведение императору (первая редакция книги была написана задолго до процесса), и оно не вызвало у того отрицательных чувств, тоже выглядит по-детски наивным: разве император не хозяин своего мнения? Тогда не вызвало — а сейчас вызвало. Или может вызвать. Пусть даже и не у императора.


_{Тиберий.}

Сенаторы постановили сжечь книгу Кремуция Корда. В ответ тот отказался принимать пищу и, как пишет Тацит, «так лишил себя жизни».

Утверждают, что Корд умер со словами: «Скажите Тиберию, что история отомстит за историка». Что тут скажешь? По крайней мере, надеяться на это всегда можно... А ведь несложная вроде бы мысль: истинное, а не деланое величие и в защите-то не нуждается...

[Alina]

Слово против слова

Судебный поединок между персонажами фильма Ридли Скотта «Последняя дуэль» не выдуман: 650 лет назад примерно так всё и было...

https://diletant.media/articles/45358230/

Во все времена судебное следствие периодически заходило в тупик. Понятный нам принцип «неустранимые сомнения толкуются в пользу обвиняемого» был людям древности и Средневековья не близок: кто-то же должен отвечать! По их мнению, в подобных случаях следовало положиться на Высшую волю.

Спросить у Бога

Идея Божьего суда (ордалии в терминологии юристов) восходит к глубокой древности — мы встречаем её уже в законах Хаммурапи, вавилонского царя 18-го века до нашей эры. В частности, практиковалось испытание водой:

«Если человек бросил на человека обвинение в колдовстве и не доказал этого, то тот, на которого было брошено обвинение в колдовстве, должен пойти к Божеству Реки и в Реку погрузиться; если Река схватит его, его обвинитель сможет забрать его дом. Если же Река очистит этого человека и он останется невредим, тогда тот, кто бросил на него обвинение в колдовстве, должен быть убит, а тот, кто погружался в Реку, может забрать дом его обвинителя». Встречаем мы схожие нормы и в древнеиндийских «Законах Ману» (предположительно 2-й век до нашей эры): невиновным полагался тот, «кого пылающий огонь не обжигает, кого вода не заставляет подняться наверх».


_{«Пьер Бартелеми сходит в огонь». Гюстав Доре.}

К испытанию огнём и водой со временем добавился поединок: и то сказать, «на Бога надейся, а сам не плошай». Например, в 501 году король бургундов Гундобад, несмотря на разгар войны со своим франкским коллегой Хлодвигом и одновременно с собственным братом, издал в городе Лионе эдикт, в частности, гласивший: «Чтобы подорвать эту преступную привычку (лжесвидетельствовать под присягой. — А. К.), мы в соответствии с настоящим законом постановляем, что всякий раз, когда возникает судебный спор у наших людей, и тот, кто обвиняется, отрицает, что у него нужно искать данную вещь или что он несёт ответственность за совершённое преступление, тогда <...> не следует отказывать им в праве на поединок».

Обычай получает широкое распространение в Европе, от христианских королевств Испании до Древней Руси, где получает закрепление «поле» — судебный поединок, обставленный целым рядом правил, вплоть до возможности выставить «заместителя».

Иногда поединки проходили благопристойно, как на рыцарском турнире, но нередко соперники выказывали невероятное ожесточение. Так, в 1456 году в английском Винчестере вор Томас Уайтхорн обвинил добропорядочного рыбака Джамиса Фишера в соучастии в краже — тот, естественно, отпирался. Оба принесли присягу в том, что говорят правду, и судья постановил провести поединок. Противники были вооружены палками и острыми железными рогами. В самом начале схватки оружие Фишера сломалось, и судья решил восстановить равенство шансов, изъяв его и у Уайтхорна. После этого в ход пошли зубы, и вор ухватил рыбака за причинное место, но тот изловчился и в свою очередь начал выдавливать врагу пальцами глаз. Уайтхорн сдался, признался в оговоре Фишера и ещё двадцати восьми человек и был повешен...

Изначально, в раннем Средневековье, типы споров, которые могли решаться поединком, можно было пересчитать по пальцам. Однако со временем практика «вошла во вкус»: сами поединки, правда, были нечастыми, но оснований для них стало много. В деле, которое мы рассматриваем, вопросы чести тесно переплелись с финансовыми.

А было — так...

Широкая чёрная, узкая белая...

Жан де Карруж принадлежал к нормандскому рыцарству средней руки, как и его отец и дед. Столетняя война была в разгаре, поэтому ещё до официального совершеннолетия он начал принимать участие в походах против англичан вместе с отцом под знамёнами их общего сеньора, графа Робера Першского. В 1367-м англичане разорили деревню Карружей и разрушили родовой замок. Поправить дела молодому рыцарю помогла женитьба на Жанне де Тилли, за которой давали земли, приносившие неплохой доход. Крёстным отцом первенца стал сосед и близкий друг Жана рыцарь Жак Ле Гри — это важно. Ещё через несколько лет граф Першский умер бездетным, и титул унаследовал его старший брат, граф Пьер Алансонский (Пьер II Добрый), — это тоже важно.

Затем в жизни нашего героя началась чёрная полоса: карьера при графском дворе не задалась, Пьер Алансонский явно выделял Ле Гри — друзья стали соперниками. Затем умерли жена и сын — то ли чума, то ли ещё что... В отчаянии он с мини-отрядом из семи солдат вступает в войско адмирала Жана де Вьена, ученика великого Бертрана Дюгеклена, и отважно сражается, испытывая судьбу. Судьба, казалось, одумывается, начинается белая полоса...


_{Жан де Вьен.}

Но она оказалась узкой. Вернувшись в 1380-м после успешной кампании домой, Карруж женился на юной красавице Маргарите де Тибувиль. Если с его стороны в этом браке и был расчёт, то на рождение наследника отец невесты растратил значительную часть своих владений, да и репутацию имел сильно подмоченную, так как дважды предавал своего короля, выступая на стороне англичан. В своё время он продал поместье Ону-ле Фокон графу Пьеру, а тот подарил своему любимцу Ле Гри. Карруж решил оспорить старую сделку и начал судебный процесс, который тянулся несколько месяцев и закончился вмешательством короля (граф Алансонский приходился ему кузеном, угадайте, в чью пользу решил дело Карл VI?). Ещё одна попытка — оспорить в суде передачу графом должности коменданта замка Бэллем, которую занимал ушедший в мир иной Карруж-старший, в обход его сына другому вассалу, — также успеха не имела. Помимо прочего, не на шутку рассерженный граф Алансонский не дал согласия на покупку Карружем земли у соседа: он был сеньором обоих и в его полномочия входило одобрять или не одобрять переход земель. Помимо обиды на Алансона рыцарь — основательно или нет, мы уже не узнаем, — считал, что за всем этим стоит мерзкий интриган Ле Гри...

Впрочем, внешне они помирились, Маргарита была представлена соседу-сопернику, всё шло своим чередом. В поисках денег и славы Карруж принял участие в экспедиции адмирала де Вьена в Англию, где тот совместно с шотландцами пытался переломить ход Столетней войны, — хотя предприятие и закончилось неудачей, наш герой вернулся и с тем, и с другим. Вроде опять белая полоса...

В январе 1386 года, когда Карруж был в отлучке, а его матушка тоже отправилась по делам в соседний город, Маргариту, по её словам, посетил один из солдат Ле Гри. Поговорив для вида о чём-то несущественном, он объявил, что его командир находится за дверью и сгорает от любви. Далее было страстное признание самого претендента на сердце госпожи Карруж, предложение денег в обмен на благосклонность и — после решительного отказа — изнасилование. В таком виде эту историю узнал вернувшийся через несколько дней муж.

Спор вассалов должен был разбирать сеньор. Пьер Алансонский счёл, что Маргарита лжёт, что она сама мечтала о связи с его любимцем и была инициатором встречи. Предсказуемо настолько, что оскорблённые супруги даже не явились на заседание. Получив отказ в «первой инстанции», Карруж отправился к королю; надежды на то, что тот переменит решение своего двоюродного брата и разрешит поединок (ничего другого в ситуации «слово против слова» не оставалось), было немного, но имелся ещё один вариант.

«И сели судьи...»

Парламент во Франции 14-го века, как ни странно, был местом для дискуссий — точнее, для правосудия. Он вырос из Королевского совета и был в гораздо большей степени, нежели его английский тёзка, судом, чем законотворческим органом. Спор двух рыцарей привлёк его внимание, а король, чувствуя, что ситуация щекотливая, был рад «разделить ответственность». В результате спорящие стороны предстали во Дворце правосудия перед монархом и парламентом.

Ле Гри советовали добиваться церковного суда, в делах о защите чести это можно было делать, но тот настаивал на колоссальной компенсации за «честь, достоинство и деловую репутацию» — 40 тысяч ливров (около 300 кг золота), а это не вязалось с идеей христианского бескорыстия. Тогда был запущен классический уголовный процесс с допросом очевидцев (свидетелей-простолюдинов, в соответствии с процессуальными нормами того времени, расспрашивали под пыткой). Ле Гри заявил об алиби: якобы в тот день он был в 25 милях от замка Карружа и попросту не успел бы «обернуться»; но, как назло, обеспечивавший его свидетель прямо через несколько дней сам попался на изнасиловании, что несколько обесценило его показания... В итоге парламент (король к тому времени отбыл во Фландрию по военным делам) ввиду неустранимых противоречий в деле вынес решение устроить поединок.


_{Дворец правосудия в Париже.}

Хронист-современник описывает его так: «Когда противники, как надлежало, поклялись соблюдать условия поединка, их поставили друг перед другом и велели делать то, для чего они туда пришли. Они сели на коней и с самого начала повели себя очень решительно, ибо хорошо знали ратное дело. Там было великое множество французских сеньоров, приехавших, чтобы посмотреть на бой. Сначала противники сразились на копьях, но не причинили друг другу никакого вреда. После этого они спешились, дабы продолжить бой на мечах, и схватились очень отважно. И был сначала сир де Карруж ранен в бедро, из-за чего все его сторонники крайне встревожились. Но затем он повёл себя столь доблестно, что поверг своего противника наземь, вонзил ему в тело меч и убил его прямо средь поля».

Считается, что это был последний судебный поединок во Франции. Говорят, поверженный на землю Ле Гри продолжал клясться в своей невиновности. Спустя несколько месяцев после того, как его труп, согласно закону, был публично повешен, некий преступник, приговорённый к смерти, заявил, что это он в своё время изнасиловал госпожу Карруж. Зачем? Может, надеялся на отсрочку казни...

А может — душу облегчал.

[Alina]

Суд над Гербертом Роузом Армстронгом

Дело английского адвоката, оказавшегося холоднокровным отравителем. Расшифровка программы «Не так» (23.03.2023). Ведущие — Алексей Кузнецов и Сергей Бунтман.

Расшифровка программы:
https://diletant.media/articles/45359046/

[Alina]

Последний судебный поединок Европы

Суд над Жаком Ле Гри, обвинённым в покушении на честь жены его соседа. Расшифровка программы «Не так» (06.04.2023). Ведущие — Алексей Кузнецов и Сергей Бунтман.

Расшифровка программы:

https://diletant.media/articles/45359515/